– это небольшие рассказы, о которых повествует нам автор. Двадцать пять рассказов включил Тургенев в свои «Записки охотника» и их краткое содержание познакомит вас с данными произведениями автора, помогая отвечать на заданные вопросы школьной программы.
Итак, первый рассказ Тургенева из «Записок охотника» — это «Хорь и Калиныч». Здесь главный герой был на охоте в Жиздринском уезде, где и повстречался с местным помещиком Полутыкиным. Этот помещик был хорошим охотником и гостеприимным хозяином. Познакомившись с автором, он пригласил его к себе домой, а по пути к помещику, мужчины заехали в произведении Тургенева «Записки охотника» к Хорю, а после Тургенев в «Записках охотника» знакомит нас с Калинычем. Это два мужика, которые служили у Полутыкина.
Хорь жил в лесу в своей избе, куда поселился сразу после пожара. С тех пор прошло много лет, Хорь уже и разбогател, но откупаться от хозяина не хотел, так как считал, что это пустая трата денег. Далее мужчины приезжают на усадьбу, где и ночуют. На следующий день они идут на охоту, при этом захватив с собой Калиныча, без которого помещик никогда не охотился. Так автор знакомиться с двумя совершенно разными людьми, у которых были разные характеры. Хорь был рационалистом, Калиныч – романтик-мечтатель. Но, при этом, они были хорошими друзьями. Автор за три дня, которые он жил у Хоря, привязался к мужикам, но нужно было ехать.
Записки охотника Ермолай и мельничиха
Теперь наш герой решил поохотиться с крепостным Ермолаем. Ермолай был крепостным помещика, что был соседом нашего охотника. Сам Ермолай был беззаботным, имел жену, которая жила в лишениях, пока тот где-то блуждал. Дома Ермолай был тираном, а вот на стороне становился всем известным Ермолкой. Решили наши герои поохотиться в березовой роще. Целый день провели на охоте, а вечером не стали возвращаться домой, а решили переночевать на мельнице. Там охотник разговорился с мельничихой Ариной, которой выпала нелегкая судьба. Здесь мы узнаем, что Арина служила у графа Зверькова, где было за правило всем горничным быть не замужними. Но, однажды Арина обратилась к хозяину с просьбой разрешить свадьбу. Как оказалось, она понесла от лакея. Хозяева ее и отправили в село, а лакей был отдан в солдаты. Арине пришлось выйти замуж за нелюбимого за мельника, а ребенка потеряла.
И вновь наш герой на охоте. Это был летний жаркий день, поэтому наш охотник спустился к источнику, что носил название «Малиновая вода», чтобы попить воды, здесь и решил отдохнуть. Охотник прилег и заметил двух рыбаков: Степушку, чье прошлое никому неизвестно и Михайла Савельева, кто был вольноотпущенником. Охотник разговорился с рыбаками и тут услышали шорох. Обернувшись, увидели мужика, что шел с Москвы. Разговорившись с ним, они узнают, что тот ходил к барину, дабы тот сократил оброк, ведь после смерти сына, ему сложно будет его платить, но барину было все равно. Вскоре спутники пошли каждый в свою сторону.
Дело происходит осенью. Возвращаясь с охоты, наш охотник заболел. В гостинице он вызвал уездного доктора, который и рассказал нашему герою свою историю. Когда-то доктор приехал к больной. Это была молоденькая девушка. Она была красивой и приглянулась доктору. Каждый день доктор проводил с больной, давая лекарство со свои рук. Но больной легче не становилось. Он прекрасно понимал, что болезнь забирает жизнь девушки, да и сама больная прекрасно все понимала. Однажды больная призналась доктору в любви и поцеловала его. Доктор не устоял перед чарами больной. Через три дня девушка умирает. Сам же доктор спустя время, женился на озлобленной дочери купца с богатым приданным.
Однодворец Овянников – человек, который походил на богатого купца. Он был женат, но жили без детей. С ним нашего охотника познакомил Радилов. Наш герой поехал к Овсянникову, где и разговорились в произведении Тургенева «Записки охотника» наши герои. Говорили о прошлых и настоящих временах. При этом Овсянников не нахваливал прошлое. В разговоре Овсянников вспомнил деда нашего героя, заговорил о своем соседе Комове. Рассказал Овсянников и о московской жизни, где видывал много вельмож. Далее речь пошла об охоте, позже к мужчинам присоединился Митька – племянник Овсянникова и Лежень – помещик из Орлова.
Рассказ Льгов» повествует нам о том, как автор и Ермолай отправились на очередную охоту в одно из сел под названием Льгов. Именно там находится озеро, где водились утки. Во Льгове им повстречался бывший крепостной Владимир, который получил вольную и сейчас держится как человек утонченных манер. Также встречают Сучка, который кем только не побывал в своей жизни. Был и поваром, и актером, и кучером. А сейчас служит рыболовом. Вот все они и отправились на лодке охотится на уток. Охота удалась на славу, вот только лодка с дыркой оказалась. В итоге все утки пошли на дно, а вот незадачливым охотникам пришлось по броду добираться до берега.
Здесь автор отправился на охоту, но заблудился. Было темно, поэтому пришлось ориентироваться по звездам. Далее Тургенев в рассказывает о луге, что носил название Бежин. Там встретил крестьянских детей, что пасли и охраняли табун лошадей. Охотник попросился переночевать у их костра и, притворившись спящим, услышал самые разные страшные истории. Мальчики рассказывали и о домовом, что живет на фабрике, и о русалке, что обитает на деревьях, и о том, как соседка ночью ходила на кладбище, и об утопленнике, что похоронен у плотины и другие рассказы. Рассказы длились до рассвета. Рано утром наш герой попрощался с ребятами и отправился в путь.
Здесь автор возвращался с охоты на тележке и вдруг кучер стал нервничать. Как оказалось, путь охотнику могла пересечь похоронная повозка, что было плохой приметой. Вот и решили они сильнее погонять лошадей, но тут сломалась ось и пришлось идти до Юдиных выселок, где и починили телегу. Там и встретился Касьян – маленький карлик странной внешности, которого Тургенев попросил составить компанию, показывая дорогу на сечку, где можно было поохотиться на тетеревов. Касьян согласился, на месте уже сказал, что дичь нельзя убивать, грешно. В итоге им не встретился никто, на что Касьян утверждал, что это именно он отвел всех птиц. Охотясь, они встретили девочку Аленушку, которая была сиротой. Касьян назвал ее родственницей и души в ней не чаял. По возвращении в деревню, автор с кучером поехали домой.
Однажды охотник наш собрался в Рябого, и Пеночкин попросился составить компанию, чтобы добраться до Шепиловки. Там жил бурмистр Софрон, которым Пеночкин не мог нахвалиться. Он рассказал, что при Софроне за крестьянами не водится недоимок. В этот день автор не попал на охоту. Вместе с Пеночкиным их пригласили к бурмистру. Там все поужинали и пошли спать. На второй день Пеночкин показывал свои владения. Их сопровождал Софрон. Всю дорогу он плакался о том, что не хватает земли. Далее к ним подошли , которые стали жаловаться на бурмистра. Пеночкин обиделся на бурмистра и дальше с ним не разговаривал.
Однажды, будучи на охоте, автора застал дождь, поэтому ему пришлось идти в ближайшую деревню, чтобы там переждать. Вместо жилища старосты, охотник попал в контору, где его приютил толстяк. Он же и рассказал автору, что всем здесь главенствует Лиснякова, а сам толстяк был главным в конторе. Хоть в имении и имелся бурмистр со старостой, но всем заправляла барыня, которая подписывала все распоряжения самолично.
Попив чай, автор уснул, но уже через два часа его разбудили разговоры. В конторе разговаривали конторщик и купец. Как понял наш герой, прежде чем попасть к барыне и заключить с ней сделку, купцам приходилось платить мзду конторщику.
Далее в конторе начался скандал, скандалил фельдшер Павел с конторщиком. Весь разговор шел о Татьяне, которую оговорил конторщик. Из-за него девушку перевели в посудомойки, запретив выходить замуж. Как итог, барыня оставляет фельдшера и конторщика у себя, а вот Татьяну пришлось сослать.
И вновь очередная охота и в этот раз автора вновь застал дождь. Пришлось спрятаться под кустом. И тут он заметил местного лесника, который проходил мимо. Он и пригласил охотника к себе в хижину. В хижине была нищета, там находилась девочка, качающая люльку с ребенком. Как потом рассказал лесник, которого местные прозвали бирюком, его жена бросила, сбежала, детей оставила. Автор слышал о леснике, о его силе и о том, как все его боялись. Подкупить его нельзя было, и вынести даже небольшую вязанку дров тоже нельзя было.
Тут дождь закончился и мужчины вышли на улицу. Там бирюк услышал стук топора. Он побежал на звук и увидел срубленное дерево. А рядом стоял нищий крестьянин. Лесник схватил его, связал. Охотник сказал, что выплатит за срубленное дерево, лишь бы тот отпустил крестьянина, но бирюк не соглашался. Пришли они вновь в хижину и там лесник развязал руки пленному и сказал убираться на все четыре стороны. И все-таки охотник понял, Бирюк славный малый.
Лебедянь – небольшая деревня, где постоянно организовывались ярмарки. Туда и отправился наш охотник, чтобы купить лошадей для брички. Там все рассказывали, сколько господ и князей приехало на ярмарку.
Охотник двух коней нашел, а вот третью не смог подобрать. Пошел он в кофейню, чтобы перекусить и там заметил князя, который играл в бильярд с поручиком. Сам поручик нравился богачам, чем и пользовался поручик, сменяя одного покровителя, на другого.
На второй день охотник подошел к барышнику, чтобы купить третью лошадь, но к нему подъехал князь, на которого барышник и переключил все свое внимание. Охотник же пошел к какому-то домику, где также продавали лошадей. Там охотник купил лошадь, недорогую. Вот только лошадь, как потом оказалось, была хромой и загнанной. Лошадь никто обратно не взял, деньги никто не вернул. Для нашего охотника это был урок.
В этот раз мы попадаем в Колотовку – деревню, где располагался кабак «Притынный». Кабак все с удовольствием посещали, так как там работал Николай Иваныч, который мог заинтересовать и привлечь посетителей. Был он хорошим мужиком, пользовался уважением у соседей. Была у него жена и дети. В кабак наш герой зашел, так как его одолела жажда. Попал в кабак, как раз в то время, когда в заведении организовали соревнование местных . Соревновался Яшка, что работал черпальником на бумажной фабрике, участвовал Моргач, который ранее был кучером, затем приказчиком, потом получил вольную и стал богачом. Обалдуй также принимал участие. Это местный холостяк, без которого не обходилась ни одно попойка.
Итак, конкурс певцов начался. Все спели по порядку, вот только охотник до конца не стал сидеть. Он ушел раньше. На сеновале нашел местечко и уснул. Вечером в кабаке уже праздновали победу. Победителем стал Яшка.
Однажды охотнику пришлось засидеться в почтовом отделении, так как не было лошадей, на которых можно было уехать. Там он встретил Петра Петровича Каратаева – помещика, что разорился и который направлялся в Москву на заработки.
А ведь недавно Каратаев жил в своей деревне. Однажды ему повстречалась Матрена, которую и полюбил он. Хотел ее выкупить и жениться, но хозяйка ее, несмотря на то, что Каратаев предлагал купить за любую цену, не соглашалась, а потом и вовсе отослала ее.
Однако Каратаев не остановился, он нашел Матрену, выкрал и привез к себе домой. Там они жили, пока в одно время бывшая ее барыня не увидела Матрену с Каратаевым. У Каратаева начались проблемы. Видя это Матрена вернулась в Кукуевку обратно, и что было дальше с ней, охотник не узнал. Сам же Каратаев спустя год после встречи, вновь встретился нашему автору. Встретил он его в Москве в кофейне. Его деревню продали с аукциона, сам он скатился, стал пить, ходил потрепанный. Больше наш охотник никогда Каратаева не видел.
Как-то сентябрьским погожим днем наш охотник вышел в рощу, где и уснул. Когда проснулся, то увидел недалеко девушку лет двадцати. Она сидела с букетом васильков, а по щеке катилась слеза. Вдруг послышались шаги и к девушке вышел камердинер богатого барина. Он пришел попрощаться с девушкой навсегда, так как уезжал с хозяином в Петербург, ее же взять не мог, к тому же не пара она для него, так как необразованная. Девушка же боялась, что выдадут за нелюбимого ее. Хотела хоть на прощание услышать приятные слова от милого, но так не услышала. Он развернулся и просто ушел. Она же осталась рыдать. Не смог сдержать себя наш автор, подошел к девушке, а она, испугавшись, убежала. Охотник подобрал цветы, которые до сих пор у него хранятся, а образ Акулины, той самой девушки, до сих пор хранится в памяти.
Как-то охотник с Ермолаем пошли на охоту и их вновь застал дождь. Ермолай предложил отправиться на хутор, что принадлежал матушке нашего героя. Придя туда, они увидели старый флигель, где автор и переночевал. На следующий день, блуждая по тропинке, автор заглянул в сарайчик, где увидел странное, как ему показалось, существо. А оно еще и окликнуло его. Подойдя поближе, он увидел девушку, которая уже и на девушку не похожа, кожа да кости. Вся высохшая. Как оказалось, это бывшая красавица, за которой наш герой когда-то вздыхал. Она была влюблена и помолвлена с Полякковым. Но однажды, девушка упала с крыльца и после этого стала чахнуть. Ни один доктор ей не мог помочь. Так она и лежала. Летом в сарае, а зимой – в предбаннике. Жених же отказался от нее и женился на другой. Девушка же доживала, терпя ежедневную боль. Ждала свою смерть. Даже сон ей приснился, где смерть назвала день смерти, и произойдет это после петровок. Спала же она редко из-за боли. Хозяйка ей приносила лекарство, но оно закончилось. Охотник наш понял, что это был опиум, и пообещал достать его. Ехать в больницу отказалась. В деревне девушку называли «Живые мощи», и никто от нее беспокойства никогда не испытывал. Через несколько недель девушка умерла, как и говорила, смерть пришла после петровок.
Вот мы и рассмотрели рассказы Тургенева из «Записок охотника» в кратком их содержании, надеемся это вам поможет в написании сочинений по школьной программе.
Тургенев, Краткое содержание Записки охотника
А какую оценку поставите вы?
Где ж девалася
Речь высокая,
Сила гордая,
Доблесть царская?
Где ж теперь твоя
Мочь зеленая?..
Dans ces beaux lieux, où règne l"allégresse,
А другой господин внизу приписал:
Фельдшер купил на свои деньги шесть кроватей и пустился, благословясь, лечить народ божий. Кроме его, при больнице состояло два человека: подверженный сумасшествию резчик Павел и сухорукая баба Меликитриса, занимавшая должность кухарки. Они оба приготовляли лекарства, сушили и настаивали травы; они же укрощали горячечных больных. Сумасшедший резчик был на вид угрюм и скуп на слова; по ночам пел песню «о прекрасной Венере» и к каждому проезжему подходил с просьбой позволить ему жениться на какой-то девке Маланье, давно уже умершей. Сухорукая баба била его и заставляла стеречь индюшек. Вот, сижу я однажды у фельдшера Капитона. Начали мы было разговаривать о последней нашей охоте, как вдруг на двор въехала телега, запряженная необыкновенно толстой сивой лошадью, какие бывают только у мельников. В телеге сидел плотный мужик в новом армяке, с разноцветной бородой. — «А, Василий Дмитрич, — закричал из окна Капитон, — милости просим... Лыбовшинский мельник», — шепнул он мне. Мужик, покряхтывая, слез с телеги, вошел в фелъдшерову комнату, поискал глазами образа и перекрестился. «Ну что, Василий Дмитрич, что новенького?.. Да вы, должно быть, нездоровы: лицо у вас нехорошо». — «Да, Капитон Тимофеич, неладно что-то». — «Что с вами?» — «Да вот что, Капитон Тимофеич. Недавно купил я в городе жернова; ну, привез их домой, да как стал их с телеги-то выкладывать, понатужился, знать, что ли, в череве-то у меня так ёкнуло, словно оборвалось что... да вот с тех пор всё и нездоровится. Сегодня даже больно неладно». — «Гм, — промолвил Капитон и понюхал табаку, — значит, грыжа. А давно с вами это приключилось?» — «Да десятый денек пошел». — «Десятый? (Фельдшер потянул в себя сквозь зубы воздух и головой покачал.) Позволь-ка себя пощупать. Ну, Василий Дмитрич, — проговорил он наконец, — жаль мне тебя, сердечного, а ведь дело-то твое неладно; ты болен не на шутку; оставайся-ка здесь у меня; я с своей стороны всё старание приложу, а впрочем, ни за что не ручаюсь». — «Будто так худо?» — пробормотал изумленный мельник. «Да, Василий Дмитрич, худо; пришли бы вы ко мне деньками двумя пораньше — и ничего бы, как рукой бы снял; а теперь у вас воспаление, вон что; того и гляди аптонов огонь сделается». — «Да быть не может, Капитон Тимофеич». — «Уж я вам говорю». — «Да как же это! (Фельдшер плечами пожал.) И умирать мне из-за этакой дряни?» — «Этого я не говорю... а только оставайтесь здесь». Мужик подумал, подумал, посмотрел на пол, потом на нас взглянул, почесал в затылке да за шапку. «Куда же вы, Василий Дмитрич?» — «Куда? вестимо куда — домой, коли так плохо. Распорядиться следует, коли так». — «Да вы себе беды наделаете, Василий Дмитрич, помилуйте; я и так удивляюсь, как вы доехали? останьтесь». — «Нет, брат Капитон Тимофеич, уж умирать, так дома умирать; а то что ж я здесь умру, — у меня дома и господь знает что приключится». — «Еще неизвестно, Василий Дмитрич, как дело-то пойдет... Конечно, опасно, очень опасно, спору нет... да оттого-то и следует вам остаться». (Мужик головой покачал.) «Нет, Капитон Тимофеич, не останусь... а лекарствицо разве пропишите». — «Лекарство одно не поможет». — «Не останусь, говорят». — «Ну, как хочешь... чур потом не пенять!» Фельдшер вырвал страничку из альбома и, прописав рецепт, посоветовал, что еще делать. Мужик взял бумажку, дал Капитону полтинник, вышел из комнаты и сел на телегу. «Ну, прощайте, Капитон Тимофеич, не поминайте лихом да сироток не забывайте, коли что...» — «Эй, останься, Василий!» Мужик только головой тряхнул, ударил вожжой по лошади и съехал со двора. Я вышел на улицу и поглядел ему вслед. Дорога была грязная и ухабистая; мельник ехал осторожно, не торопясь, ловко правил лошадью и со встречными раскланивался... На четвертый день он умер. Вообще удивительно умирают русские люди. Много покойников приходит мне теперь на память. Вспоминаю я тебя, старинный мой приятель, недоучившийся студент Авенир Сорокоумов, прекрасный, благороднейший человек! Вижу снова твое чахоточное зеленоватое лицо, твои жидкие русые волосики, твою кроткую улыбку, твой восторженный взгляд, твои длинные члены; слышу твой слабый, ласковый голос. Жил ты у великороссийского помещика Гура Крупяникова, учил его детей Фофу и Зёзю русской грамоте, географии и истории, терпеливо сносил тяжелые шутки самого Гура, грубые любезности дворецкого, пошлые шалости злых мальчишек, не без горькой улыбки, но и без ропота исполнял прихотливые требования скучающей барыни; зато, бывало, как ты отдыхал, как ты блаженствовал вечером, после ужина, когда, отделавшись наконец от всех обязанностей и занятий, ты садился перед окном, задумчиво закуривал трубку или с жадностью перелистывал изуродованный и засаленный нумер толстого журнала, занесенный из города землемером, таким же бездомным горемыкою, как ты! Как нравились тебе тогда всякие стихи и всякие повести, как легко навертывались слезы на твои глаза, с каким удовольствием ты смеялся, какою искреннею любовью к людям, каким благородным сочувствием ко всему доброму и прекрасному проникалась твоя младенчески чистая душа! Должно сказать правду: не отличался ты излишним остроумием; природа не одарила тебя ни памятью, ни прилежанием; в университете считался ты одним из самых плохих студентов; на лекциях ты спал, на экзаменах — молчал торжественно; но у кого сияли радостью глаза, у кого захватывало дыхание от успеха, от удачи товарища? У Авенира... Кто слепо веровал в высокое призвание друзей своих, кто превозносил их с гордостью, защищал их с ожесточением? Кто не знал ни зависти, ни самолюбия, кто бескорыстно жертвовал собою, кто охотно подчинялся людям, не стоившим развязать ремень от сапог его?.. Всё ты, всё ты, наш добрый Авенир! Помню: с сокрушенным сердцем расставался ты с товарищами, уезжая на «кондицию»; злые предчувствия тебя мучили... И точно: в деревне плохо тебе пришлось; в деревне тебе некого было благоговейно выслушивать, некому удивляться, некого любить... И степняки и образованные помещики обходились с тобою, как с учителем: одни — грубо, другие — небрежно. Притом же ты и фигурой не брал; робел, краснел, потел, заикался... Даже здоровья твоего не поправил сельский воздух: истаял ты, как свечка, бедняк! Правда: комнатка твоя выходила в сад; черемухи, яблони, липы сыпали тебе на стол, на чернильницу, на книги свои легкие цветки; на стене висела голубая шёлковая подушечка для часов, подаренная тебе в прощальный час добренькой чувствительной немочкой, гувернанткой с белокурыми кудрями и синими глазками; иногда заезжал к тебе старый друг из Москвы и приводил тебя в восторг чужими или даже своими стихами; но одиночество, но невыносимое рабство учительского звания, невозможность освобождения, но бесконечные осени и зимы, но болезнь неотступная... Бедный, бедный Авенир! Я посетил Сорокоумова незадолго до его смерти. Он уже почти ходить не мог. Помещик Гур Крупяников не выгонял его из дому, но жалованье перестал ему выдавать и другого учителя нанял Зёзе... Фофу отдали в кадетский корпус. Авенир сидел возле окна в старых вольтеровских креслах. Погода была чудная. Светлое осеннее небо весело синело над темно-бурою грядой обнаженных лип; кое-где шевелились и лепетали на них последние, ярко-золотые листья. Прохваченная морозом земля потела и оттаивала на солнце; его косые румяные лучи били вскользь по бледной траве; в воздухе чудился легкий треск; ясно и внятно звучали в саду голоса работников. На Авенире был ветхий бухарский халат; зеленый шейный платок бросал мертвенный оттенок на его страшно исхудавшее лицо. Он весьма мне обрадовался, протянул руку, заговорил и закашлялся. Я дал ему успокоиться, подсел к нему... На коленях у Авенира лежала тетрадка стихотворений Кольцова, тщательно переписанных; он с улыбкой постучал по ней рукой. «Вот поэт», — пролепетал он, с усилием сдерживая кашель, и пустился было декламировать едва слышным голосом:Аль у сокола
Крылья связаны?
Аль пути ему
Все заказаны?
(Из цикла "Записки охотника")
У меня есть сосед, молодой хозяин и молодой охотник. В одно прекрасное июльское утро заехал я к нему верхом с предложением отправиться вместе на тетеревов. Он согласился. "Только, - говорит, - поедемте по моим мелочам, к Зуше; я кстати посмотрю Чаплыгино; вы знаете, мой дубовый лес? У меня его рубят". - "Поедемте". Он велел оседлать лошадь, надел зеленый сюртучок с бронзовыми пуговицами, изображавшими кабаньи головы, вышитый гарусом ягдташ, серебряную флягу, накинул на плечо новенькое французское ружье, не без удовольствия повертелся перед зеркалом и кликнул свою собаку Эсперанс, подаренную ему кузиной, старой девицей с отличным сердцем, но без волос. Мы отправились. Мой сосед взял с собою десятского Архипа, толстого и приземистого мужика с четвероугольным лицом и допотопно развитыми скулами, да недавно нанятого управителя из остзейских губерний, юношу лет девятнадцати, худого, белокурого, подслеповатого, со свислыми плечами и длинной шеей, г. Готдиба фон-дер-Кока. Мой сосед сам недавно вступил во владение имением. Оно досталось ему в наследство от тетки, статской советницы Кардон-Катаевой, необыкновенно толстой женщины, которая, даже лежа в постеле, продолжительно и жалобно кряхтела. Мы въехали в "мелоча". "Вы меня здесь подождите на полянке", - промолвил Ардалион Михайлыч (мой сосед), обратившись к своим спутникам. Немец поклонился, слез с лошади, достал из кармана книжку, кажется, роман Иоганны Шопенгауэр, и присел под кустик; Архип остался на солнце и в течение часа не шевельнулся. Мы покружили по кустам и не нашли ни одного выводка. Ардалион Михайлыч объявил, что он намерен отправиться в лес. Мне самому в тот день что-то не верилось в успех охоты: я тоже поплелся вслед за ним. Мы вернулись на полянку. Немец заметил страницу, встал, положил кишу в карман и сел, не без труда, на свою куцую, бракованную кобылу, которая визжала и подбрыкивала от малейшего прикосновения; Архип встрепенулся, задергал разом обоими поводьями, заболтал ногами и сдвинул наконец с места свою ошеломленную и придавленную лошаденку.
Мы поехали.
Лес Ардалиона Михайлыча с детства был мне знаком. Вместе с моим французским гувернером m-r Desire Fleury, добрейшим человеком (который, впрочем, чуть было навсегда не испортил моего здоровья, заставляя меня по вечерам пить лекарство Леруа), часто хаживал я в Чаплыгино. Весь этот лес состоял из каких-нибудь двух- или трехсот огромных дубов и ясеней. Их статные, могучие стволы великолепно чернели на золотисто-прозрачной зелени орешников и рябин; поднимаясь выше, стройно рисовались на ясной лазури и там уже раскидывали шатром свои широкие узловатые сучья; ястреба, кобчики, пустельги со свистом носились над неподвижными верхушками, пестрые дятлы крепко стучали по толстой коре; звучный напев черного дрозда внезапно раздавался в густой листве вслед за переливчатым криком иволги; внизу, в кустах, чирикали и пели малиновки, чижи и пеночки; зяблики проворно бегали по дорожкам; беляк прокрадывался вдоль опушки, осторожно "костыляя"; красно-бурая белка резво прыгала от дерева к дереву и вдруг садилась, поднявши хвост над головой. В траве, около высоких муравейников, под легкой тенью вырезных красивых листьев папоротника, цвели фиалки и ландыши, росли сыроежки, волнянки, грузди, дубовики, красные мухоморы; на лужайках, между широкими кустами, алела земляника... А что за тень в лесу была! В самый жар, в полдень - ночь настоящая: тишина, запах, свежесть... Весело проводил я время в Чаплыгине, и оттого, признаюсь, не без грустного чувства въехал я теперь в слишком знакомый мне лес. Губительная, бесснежная зима 40-го года не пощадила старых моих друзей - дубов и ясеней; засохшие, обнаженные, кое-где покрытые чахоточной зеленью, печально высились они над молодой рощей, которая "сменила их, не заменив"*. Иные, еще обросшие листьями внизу, словно с упреком и отчаянием поднимали кверху свои безжизненные, обломанные ветви; у других из листвы, еще довольно густой, хотя не обильной, не избыточной по-прежнему, торчали толстые, сухие, мертвые сучья; с иных уже кора долой спадала; иные наконец вовсе повалились и гнили, словно трупы, на земле. Кто бы мог это предвидеть - тени, в Чаплыгине тени нигде нельзя было найти! Что, думал я, глядя на умирающие деревья: чай, стыдно и горько вам?..
Вспомнился мне Кольцов:
______________ * В 40-м году, при жесточайших морозах, до самого конца декабря не выпало снегу; зеленя все вымерзли, и много прекрасных дубовых лесов погубила эта безжалостная зима. Заменить их трудно: производительная сила земли видимо скудеет; на "заказанных" (с образами обойденных) пустырях, вместо прежних благородных деревьев, сами собою вырастают березы да осины; а иначе разводить рощи у нас не умеют. (Прим. И.С.Тургенева.)
Где ж девалася Речь высокая, Сила гордая, Доблесть царская?
Где ж теперь твоя Мочь зеленая?..
Как же это, Ардалион Михайлыч, - начал я, - отчего ж эти деревья на другой же год не срубили? Ведь за них теперь против прежнего десятой доли не дадут.
Он только плечами пожал.
Спросили бы тетушку, - а купцы приходили, деньги приносили, приставали.
Mein Gott! Mein Gott! - восклицал на каждом шагу фон-дер-Кок. - Што са шалость! што са шалость!
Какая шалость? - с улыбкой заметил мой сосед.
То ист как шалко, я спасать хотеллл. (Известно, что все немцы, одолевшие наконец нашу букву "люди", удивительно на нее напирают.) Особенно возбуждали его сожаление лежавшие на земле дубы - и действительно: иной бы мельник дорого за них заплатил. Зато десятский Архип сохранял спокойствие невозмутимое и не горевал нисколько; напротив, он даже не без удовольствия через них перескакивал и кнутиком по ним постегивал.
Мы пробирались на место рубки, как вдруг, вслед за шумом упавшего дерева, раздался крик и говор, и через несколько мгновений нам навстречу из чащи выскочил молодой мужик, бледный и растрепанный.
Что такое? куда ты бежишь? - спросил его Ардалион Михайлыч.
Он тотчас остановился.
Ах батюшка, Ардалион Михайлыч, беда! Что такое?
Максима, батюшка, деревом пришибло.
Каким это образом?.. Подрядчика Максима?
Подрядчика, батюшка. Стали мы ясень рубить, а он стоит да смотрит...
Стоял, стоял, да и пойди за водой к колодцу: слышь, пить захотелось. Как вдруг ясень затрещит да прямо на него. Мы кричим ему: беги, беги, беги...
Ему бы в сторону броситься, а он возьми да прямо и побеги... заробел, знать.
Ясень-то его верхними сучьями и накрыл. И отчего так скоро повалился, - Господь его знает... Разве сердцевина гнила была.
Ну, и убило Максима?
Убило, батюшка.
До смерти?
Нет, батюшка, еще жив, - да что: ноги и руки ему перешибло. Я вот за Селиверстычем бежал, за лекарем.
Ардалион Михайлыч приказал десятскому скакать в деревню за Селиверстычем, а сам крупной рысью поехал вперед на осечки... Я за ним.
Мы нашли бедного Максима на земле. Человек десять мужиков стояло около него. Мы слезли с лошадей. Он почти не стонал, изредка раскрывал и расширял глаза, словно с удивлением глядел кругом и покусывал посиневшие губы...
Подбородок у него дрожал, волосы прилипли ко лбу, грудь поднималась неровно:
он умирал. Легкая тень молодой липы тихо скользила по его лицу.
Мы нагнулись к нему. Он узнал Ардалиона Михайлыча.
Батюшка, - заговорил он едва внятно, - за попом... послать...
прикажите... Господь... меня наказал... ноги, руки, все перебито...
сегодня... воскресенье... а я... а я... вот... ребят-то не распустил.
Он помолчал. Дыханье ему спирало.
Да деньги мои... жене... жене дайте... за вычетом... вот Онисим знает... кому я... что должен...
Мы за лекарем послали, Максим, - заговорил мой сосед, - может быть, ты еще и не умрешь.
Он раскрыл было глаза и с усилием поднял брови и веки.
Нет, умру. Вот... вот подступает, вот она, вот... Простите мне, ребята, коли в чем...
Бог тебя простит, Максим Андреич, - глухо заговорили мужики в один голос и шапки сняли, - прости ты нас.
Он вдруг отчаянно потряс головой, тоскливо выпятил грудь и опустился опять.
Нельзя же ему, однако, тут умирать, - воскликнул Ардалион Михайлыч, - ребята, давайте-ка вон с телеги рогожку, снесемте его в больницу.
Человека два бросились к телеге.
Я у Ефима... сычовского... - залепетал умирающий, - лошадь вчера купил... задаток дал... так лошадь-то моя... жене ее... тоже...
Стали его класть на рогожу... Он затрепетал весь, как застреленная птица, выпрямился.
Умер, - пробормотали мужики.
Мы молча сели на лошадей и отъехали.
Смерть бедного Максима заставила меня призадуматься. Удивительно умирает русский мужик! Состоянье его перед кончиной нельзя назвать ни равнодушием, ни тупостью; он умирает, словно обряд совершает: холодно и просто.
Несколько лет тому назад у другого моего соседа в деревне мужик в овине обгорел. (Он так бы и остался в овине, да заезжий мещанин его полуживого вытащил: окунулся в кадку с водой, да с разбега и вышиб дверь под пылавшим навесом.) Я зашел к нему в избу. Темно в избе, душно, дымно. Спрашиваю: где больной? "А вон, батюшка, на лежанке", - отвечает мне нараспев подгорюнившаяся баба. Подхожу - лежит мужик, тулупом покрылся, дышит тяжко.
"Что, как ты себя чувствуешь?" Завозился больной на печи, подняться хочет, а весь в ранах, при смерти. "Лежи, лежи, лежи... Ну, что? как?" - "Вестимо, плохо", - говорит. "Больно тебе?" Молчит. "Не нужно ли чего?" Молчит. "Не прислать ли тебе чаю, что ли?" - "Не надо". Я отошел от него, присел на лавку. Сижу четверть часа, сижу полчаса - гробовое молчание в избе. В углу, за столом под образами, прячется девочка лет пяти, хлеб ест. Мать изредка грозится на нее. В сенях ходят, стучат, разговаривают: братнина жена капусту рубит. "А, Аксинья!" - проговорил наконец больной. "Чего?" - "Квасу дай".
Подала ему Аксинья квасу. Опять молчанье. Спрашиваю шепотом: "Причастили его?" - "Причастили". Ну, стало быть, и все в порядке: ждет смерти, да и только. Я не вытерпел и вышел...
А то, помнится, завернул я однажды в больницу села Красногорья, к знакомому мне фельдшеру Капитану, страстному охотнику.
Больница эта состояла из бывшего господского флигеля; устроила ее сама помещица, то есть велела прибить над дверью голубую доску с надписью белыми буквами: "Красногорская больница", и сама вручила Капитону красивый альбом для записывания имен больных. На первом листке этого альбома один из лизоблюдов и прислужников благодетельной помещицы начертал следующие стишки:
Dans ces beaux lieux, ou regne l"allegresse, Ce temple fut ouvert par la Beaute; De vos seigneurs admirez la tendresse, Bons habitants de Krasnogorie!* - ______________ * В прекрасных местах, где царствует веселье, Сама красота воздвигла этот храм; Восхищаясь щедростью ваших господ, Добрые обитатели Красногорья! (франц.).
а другой господин внизу приписал:
Et moi aussi J"aime ia nature!
Jean Kobyliatnikoff"*.
______________ * И я тоже люблю природу!
Иван Кобылятников (франц.).
Фельдшер купил на свои деньги шесть кроватей и пустился, благословясь, лечить народ Божий. Кроме его, при больнице состояло два человека:
подверженный сумасшествию резчик Павел и сухорукая баба Меликитриса, занимавшая должность кухарки. Они оба приготовляли лекарства, сушили и настаивали травы; они же укрощали горячечных больных. Сумасшедший резчик был на вид угрюм и скуп на слова; по ночам пел песню "о прекрасной Венере" и к каждому проезжему подходил с просьбой позволить ему жениться на какой-то девке Маланье, давно уже умершей. Сухорукая баба била его и заставляла стеречь индюшек. Вот, сижу я однажды у фельдшера Капитона. Начали мы было разговаривать о последней нашей охоте, как вдруг на двор въехала телега, запряженная необыкновенно толстой сивой лошадью, какие бывают только у мельников. В телеге сидел плотный мужик в новом армяке, с разноцветной бородой. "А, Василий Дмитрич, - закричал из окна Капитон, - милости просим... Лыбовшинский мельник", - шепнул он мне. Мужик, покряхтывая, слез с телеги, вошел в фельдшерову комнату, поискал глазами образа и перекрестился.
"Ну что, Василий Дмитрич, что новенького?.. Да вы, должно быть, нездоровы:
лицо у вас нехорошо". - "Да, Капитан Тимофеич, неладно что-то". - "Что с вами?" - "Да вот что, Капитон Тимофеич. Недавно купил я в городе жернова; ну, привез их домой, да как стал их с телеги-то выкладывать, понатужился, знать, что ли, в череве-то у меня так екнуло, словно оборвалось что... да вот с тех пор все и нездоровится. Сегодня даже больно неладно". - "Гм, - промолвил Капитон и понюхал табаку, - значит, грыжа. А давно с вами это приключилось?" - "Да десятый денек пошел". - "Десятый? (Фельдшер потянул в себя сквозь зубы воздух и головой покачал.) Позволь-ка себя пощупать. Ну, Василий Дмитрич, - проговорил он наконец, - жаль мне тебя, сердечного, а ведь дело-то твое неладно; ты болен не на шутку; оставайся-ка здесь у меня; я с своей стороны все старание приложу, а впрочем, ни за что не ручаюсь". - "Будто так худо?" - пробормотал изумленный мельник. "Да, Василий Дмитрич, худо; пришли бы вы ко мне деньками двумя пораньше - и ничего бы, как рукой бы снял; а теперь у вас воспаление, вон что; того и гляди, антонов огонь сделается". - "Да быть не может, Капитон Тимофеич". - "Уж я вам говорю". - "Да как же это! (Фельдшер плечами пожал.) И умирать мне из-за этакой дряни?" - "Этого я не говорю... а только оставайтесь здесь". Мужик подумал, подумал, посмотрел на пол, потом на нас взглянул, почесал в затылке да за шапку.
"Куда же вы, Василий Дмитрич?" - "Куда? вестимо куда - домой, коли так плохо. Распорядиться следует, коли так". - "Да вы себе беды наделаете, Василий Дмитрич, помилуйте; я и так удивляюсь, как вы доехали? останьтесь".
- "Нет, брат Капитон Тимофеич, уж умирать, так дома умирать; а то что ж я здесь умру, - у меня дома и Господь знает что приключится". - "Еще неизвестно, Василий Дмитрич, как дело-то пойдет... Конечно, опасно, очень опасно, спору нет... да оттого-то и следует вам остаться". (Мужик головой покачал.) "Нет, Капитон Тимофеич, не останусь... а лекарствицо разве пропишите". - "Лекарство одно не поможет". - "Не останусь, говорят", - "Ну, как хочешь... чур, потом не пенять!" Фельдшер вырвал страничку из альбома и, прописав рецепт, посоветовал, что еще делать. Мужик взял бумажку, дал Капитону полтинник, вышел из комнаты и сел на телегу. "Ну, прощайте, Капитон Тимофеич, не поминайте лихом да сироток не забывайте, коли что..." - "Эй, останься, Василий!" Мужик только головой тряхнул, ударил вожжой по лошади и съехал со двора. Я вышел на улицу и поглядел ему вслед. Дорога была грязная и ухабистая; мельник ехал осторожно, не торопясь, ловко правил лошадью и со встречными раскланивался... На четвертый день он умер.
Вообще удивительно умирают русские люди. Много покойников приходит мне теперь на память. Вспоминаю я тебя, старинный мой приятель, недоучившийся студент Авенир Сорокоумов, прекрасный, благороднейший человек! Вижу снова твое чахоточное зеленоватое лицо, твои жидкие русые волосики, твою кроткую улыбку, твой восторженный взгляд, твои длинные члены; слышу твой слабый, ласковый голос. Жил ты у великороссийского помещика Гура Крупяникова, учил его детей Фофу и Зезю русской грамоте, географии и истории, терпеливо сносил тяжелые шутки самого Гура, грубые любезности дворецкого, пошлые шалости злых мальчишек, не без горькой улыбки, но и без ропота исполнял прихотливые требования скучающей барыни; зато, бывало, как ты отдыхал, как ты блаженствовал вечером, после ужина, когда, отделавшись наконец от всех обязанностей и занятий, ты садился перед окном, задумчиво закуривал трубку или с жадностью перелистывал изуродованный и засаленный нумер толстого журнала, занесенный из города землемером, таким же бездомным горемыкою, как ты! Как нравились тебе тогда всякие стихи и всякие повести, как легко навертывались слезы на твои глаза, с каким удовольствием ты смеялся, какою искреннею любовью к людям, каким благородным сочувствием ко всему доброму и прекрасному проникалась твоя младенчески чистая душа! Должно сказать правду:
не отличался ты излишним остроумием; природа не одарила тебя ни памятью, ни прилежанием; в университете считался ты одним из самых плохих студентов; на лекциях ты спал, на экзаменах - молчал торжественно; но у кого сияли радостью глаза, у кого захватывало дыхание от успеха, от удачи товарища? У Авенира... Кто слепо веровал в высокое призвание друзей своих, кто превозносил их с гордостью, защищал их с ожесточением? Кто не знал ни зависти, ни самолюбия, кто бескорыстно жертвовал собою, кто охотно подчинялся людям, не стоившим развязать ремень от сапог его?.. Все ты, все ты, наш добрый Авенир! Помню: с сокрушенным сердцем расставался ты с товарищами, уезжая на "кондицию"; злые предчувствия тебя мучили... И точно:
в Деревне плохо тебе пришлось; в деревне тебе некого было благоговейно выслушивать, некому удивляться, некого любить... И степняки, и образованные помещики обходились с тобою как с учителем одни - грубо, другие - небрежно.
Притом же ты и фигурой не брал; робел, краснел, потел, заикался... Даже здоровья твоего не поправил сельский воздух: истаял ты, как свечка, бедняк!
Правда: комнатка твоя выходила в сад; черемухи, яблони, липы сыпали тебе на стол, на чернильницу, на книги свои легкие цветки; на стене висела голубая шелковая подушечка для часов, подаренная тебе в прощальный час добренькой чувствительной немочкой, гувернанткой с белокурыми кудрями и синими глазками; иногда заезжал к тебе старый друг из Москвы и приводил тебя в восторг чужими или даже своими стихами: но одиночество, но невыносимое рабство учительского звания, невозможность освобождения, но бесконечные осени и зимы, но болезнь неотступная... Бедный, бедный Авенир!
Я посетил Сорокоумова незадолго до его смерти. Он уже почти ходить не мог. Помещик Гур Крупяников не выгонял его из дому, но жалованье перестал ему выдавать и другого учителя нанял Зезе... Фофу отдали в кадетский корпус.
Авенир сидел возле окна в старых вольтеровских креслах. Погода была чудная.
Светлое осеннее небо весело синело над темно-бурою грядой обнаженных лип; кое-где шевелились и лепетали на них последние, ярко-золотые листья.
Прохваченная морозом земля потела и оттаивала на солнце; его косые румяные лучи били вскользь по бледной траве; в воздухе чудился легкий треск; ясно и внятно звучали в саду голоса работников. На Авенире был ветхий бухарский халат; зеленый шейный платок бросал мертвенный оттенок на его страшно исхудавшее лицо. Он весьма мне обрадовался, протянул руку, заговорил и закашлялся. Я дал ему успокоиться, подсел к нему... На коленях у Авенира лежала тетрадка стихотворений Кольцова, тщательно переписанных; он с улыбкой постучал по ней рукой. "Вот поэт", - пролепетал он, с усилием сдерживая кашель, и пустился было декламировать едва слышным голосом:
Аль у сокола Крылья связаны?
Аль пути ему Все заказаны?
Я остановил его: лекарь запретил ему разговаривать. Я знал, чем ему угодить. Сорокоумов никогда, как говорится, не "следил" за наукой, но любопытствовал знать, что, дескать, до чего дошли теперь великие умы?
Бывало, поймает товарища где-нибудь в углу и начнет его расспрашивать:
слушает, удивляется, верит ему на слово и уж так потом за ним и повторяет.
Особенно немецкая философия его сильно занимала. Я начал толковать ему о Гегеле (дела давно минувших дней, как видите). Авенир качал утвердительно головой, поднимал брови, улыбался, шептал: "Понимаю, понимаю!.. а! хорошо, хорошо!.." Детская любознательность умирающего, бесприютного и заброшенного бедняка, признаюсь, до слез меня трогала. Должно заметить, что Авенир, в противность всем чахоточным, нисколько не обманывал себя насчет своей болезни... и что ж? - он не вздыхал, не сокрушался, даже ни разу не намекнул на свое положение...
Собравшись с силами, заговорил он о Москве, о товарищах, о Пушкине, о театре, о русской литературе; вспоминал наши пирушки, жаркие прения нашего кружка, с сожалением произнес имена двух-трех умерших приятелей...
Помнишь Дашу? - прибавил он наконец, - вот золотая была душа! вот было сердце! И как она меня любила!.. Что с ней теперь? Чай, иссохла, исчахла, бедняжка?
Я не посмел разочаровать больного - и в самом деле, зачем ему было знать, что Даша его теперь поперек себя толще, водится с купцами - братьями Кондачковыми, белится и румянится, пищит и бранится.
Однако, подумал я, глядя на его изнеможенное лицо, нельзя ли его вытащить отсюда? Может быть, еще есть возможность его вылечить... Но Авенир не дал мне докончить мое предложение.
Нет, брат, спасибо, - промолвил он, - все равно где умереть. Я ведь до зимы не доживу... К чему понапрасну людей беспокоить? Я к здешнему дому привык. Правда, господа-то здешние...
Злые, что ли? - подхватил я.
Нет, не злые: деревяшки какие-то. А впрочем, я не могу на них пожаловаться. Соседи есть: у помещика Касаткина дочь, образованная, любезная, добрейшая девица... не гордая...
Сорокоумов опять раскашлялся.
Все бы ничего, - продолжал он, отдохнувши, - кабы трубочку выкурить позволили... А уж я так не умру, выкурю трубочку! - прибавил он, лукаво подмигнув глазом. - Слава Богу, пожил довольно; с хорошими людьми знался...
Да ты бы хоть к родным написал, - перебил я его.
Что к родным писать? Помочь - они мне не помогут; умру - узнают. Да что об этом говорить... Расскажи-ка мне лучше, что ты за границей видел?
Я начал рассказывать. Он так и впился в меня. К вечеру я уехал, а дней через десять получил следующее письмо от г. Крупяникова:
"Сим честь имею известить вас, милостивый государь мой, что приятель ваш, у меня в доме проживавший студент, г. Авенир Сорокоумов, четвертого дня в два часа пополудни скончался и сегодня на мой счет в приходской моей церкви похоронен. Просил он меня переслать к вам приложенные при сем книги и тетради. Денег у него оказалось 22 рубля с полтиной, которые, вместе с прочими его вещами, доставятся по принадлежности родственникам. Скончался ваш друг в совершенной памяти и, можно сказать, с таковою же бесчувственностию, не изъявляя никаких знаков сожаления, даже когда мы целым семейством с ним прощались. Супруга моя Клеопатра Александровна вам кланяется. Смерть вашего приятеля не могла не подействовать на ее нервы; что же до меня касается, то я, слава Богу, здоров и честь имею пребыть Вашим покорнейшим слугою.
Г. Крупяников".
Много других еще примеров в голову приходит, - да всего не перескажешь.
Ограничусь одним.
Старушка помещица при мне умирала. Священник стал читать над ней отходную, да вдруг заметил, что больная-то действительно отходит, и поскорее подал ей крест. Помещица с неудовольствием отодвинулась. "Куда спешишь, батюшка, - проговорила она коснеющим языком, - успеешь..." Она приложилась, засунула было руку под подушку и испустила последний вздох. Под подушкой лежал целковый: она хотела заплатить священнику за свою собственную отходную...
Да, удивительно умирают русские люди!
Тема смерти звучит в большинстве прозаических произведений замечательного русского писателя Ивана Тургенева , в том числе и в рассказе «Смерть». В нем писатель выступает в роли наблюдателя и повествователя, реалистично описывающего предсмертное состояние героев и сам момент смерти.
При вырубке дубового и ясеневого леса погибает подрядчик Максим, от чахотки умирает учитель Сорокоумов, уходит в мир иной старушка-помещица, мельник, страдающий грыжей, покидает больницу, осознав всю безнадежность своего положения.
Представители разных социальных слоев перед лицом смерти ведут себя спокойно и достойно, просят прощения у окружающих, дают распоряжения по устройству дел. Последние слова и последние действия умирающих исполнены заботой о своих близких.
В результате своих наблюдений за таким таинственным явлением, как смерть, Тургенев делает вывод о том, как же удивительно умеют умирают русские люди.
Так же достойно, как его литературные герои, встретил смерть и сам Иван Сергеевич, хотя рак позвоночника причинял ему невыносимые страдания. Это печальное событие произошло во Франции в 1883 году. Перед смертью великий писатель почему-то отказался причаститься.
Главный герой повести Тема подружится с одноклассником Ивановым, который станет для него эталоном во всем. Иванов и Тема станут друзьями «не разлей вода». Но этой дружбе не суждено было продолжаться
У Евгении и Максима особое событие. К ним должна приехать мать Максима – Василиса Мелентьевна. Муж и жена особо и оживленно готовятся к приезду матери. Весь дом стал живым. Евгения весь день бежит то в одном, то в другом направлении.
Алексей Иванович Козулин, тихий, скромный, незаметный человек лет пятидесяти, приехал и устроился на работу ветфельдшером в одном селе. Он спокойно проработал там без каких-либо эксцессов около полугода. Был он одинокий
В рассказе Серая Звёздочка идет речь о том, как перед сном маленький ежонок слушает, как папа ёжик рассказывает ему сказку. В одном прекрасном саду множество красивых растений
В рассказе «Проказы старухи-зимы» К. Ушинский представляет зиму в образе злой старухи, которая с ненавистью относится ко всему живому в природе. Решила она сначала уничтожить птиц. Для начала истребила
Рассказчик с молодым соседом Ардалионом Михайлычем, недавно вступившим во владение имением, доставшимся от тётки, поехал охотиться в «мелоча» (молодые рощи). Сосед взял с собой десятского Архипа, толстого невысокого мужика, и недавно нанятого управителя, молодого человека лет девятнадцати.
Охотники не нашли ни одного выводка и отправились в лес. Этот лес рассказчик помнил с детства, потому что гулял там с гувернёром-французом. Лес, состоящий из 200-300 дубов и ясеней, поражал воображение ребёнка зеленью, тишиной, запахом, свежестью, но он вымерз бесснежной зимой 40-го года. Мёртвые деревья Ардалион Михалыч велел срубить только сейчас, когда они вдесятеро потеряли в цене, потому что тётушка их не продавала. Близко от места рубки помещики встретили мужика, который бежал за лекарем, потому что подрядчику Максиму неудачно упавший ясень верхними сучьями переломал руки и ноги.
Когда помещики нашли Максима, он умирал, смотрел широко раскрытыми глазами, как будто с удивлением. Максим сказал, что это Бог наказал его за то, что он заставил мужиков работать в воскресенье, велел деньги и купленную вчера лошадь отдать жене, раздать долги. Максим умер в тот момент, когда его попытались отвезти в больницу.
Рассказчик задумался о том, как удивительно умирает русский мужик. Он вспоминает, как у другого его соседа обгорел в деревне мужик, которого из овина вытащил заезжий мещанин. Мужик лежал при смерти, весь в ранах. Он ничего не просил, кроме квасу, причастился и ждал смерти. В избе стояла гробовая тишина, тягостно было там находиться, а вот в сенях шумели как ни в чём не бывало.
Рассказчик вспоминает, как однажды зашёл в селе Красногорье в больницу, устроенную помещицей из господского флигеля. Приятель рассказчика, тоже страстный охотник, фельдшер Капитон, на свои деньги купил шесть кроватей. Сумасшедший резчик Павел и сухорукая кухарка готовили травы и укрощали горячечных больных.
Во время визита рассказчика во двор въехала телега лыбовшинского мельника Василия Дмитрича, который дней десять тому надорвался, снимая с телеги жернова. Фельдшер определил у него грыжу и воспаление, не ручался за успех лечения и велел мельнику остаться в больнице. Но мельник решил, что «умирать так дома умирать», уехал домой «распорядиться», по дороге раскланиваясь со встречными, а через 4 дня умер.
Рассказчик снова повторяет, что русские люди умирают удивительно. Он вспоминает своего студенческого товарища Авенира Сорокоумова, больного чахоткой, который не окончил университета, не отличался умом, памятью, прилежанием, жил он у помещика Гура Крупяникова, учил его детей, Зёзю и Фофу. У Сорокоумова была кроткая улыбка и восторженный взгляд, младенческая чистая душа, слабый ласковый голос.
Авениру нелегко жилось в деревне, крестьяне относились к нему грубо, помещики – с пренебрежением. Он был одинок, несвободен и тяжело болен.
Рассказчик приехал к Авениру, когда тот уже почти не мог ходить. Авенир декламировал Кольцова, вспоминал студенческое время. Он знал, что умирает, но не сокрушался. Ему было «всё равно, где умереть».
Через десять дней после отъезда рассказчик получил письмо от Крупяникова, в котором помещик извещал, что четвёртого дня Сорокоумов скончался в совершенной памяти и «не изъявляя никаких знаков сожаления».
Последний пример удивительной смерти – кончина старушки помещицы, которая во время отходной молитвы стала умирать, но отказалась целовать крест раньше времени. Старушка подготовила под подушкой целковый, которым хотела заплатить за отходную молитву священнику.
